Борис Слуцкий: поэт-фронтовик, который взрывает мозг

Есть героический фильм «Офицеры», а есть «Иди и смотри». Так и в поэзии. Есть удалой «Василий Тёркин» Твардовского, а есть стихи Бориса Слуцкого, которые могут устроить взбучку даже самой невосприимчивой душе. Вспомним одного из лучших советских поэтов, о котором сегодня почти не говорят.

Слуцкий родился в Славянске (Украинская ССР) в 1919 году. До войны учился одновременно в двух вузах: в юридическом университете Москвы и Литературном институте им. А. М. Горького. Говорят, он обладал феноменальной памятью, мог часами наизусть читать самые разные тексты.

Потом война. Он её прошёл всю. Был рядовым 60-й стрелковой бригады, потом политруком. Служил там, где «пехотнее». Потом контузия. Две трепанации черепа. Был комиссован в 1946 году с инвалидностью 2-й группы.

В конце 40-х начал писать стихи в полную силу. Со скрипом вошёл в советский литературный истеблишмент. Потом осудил Пастернака и его «Доктора Живаго». Всю жизнь об этом жалел.

Потом пришли громкие шестидесятники и Слуцкий оказался в тени их популярности. Потом он встретил любимую женщину — Татьяну Дашковскую. В 77-м году она умерла от рака. Он написал в память о ней около 200 стихотворений и больше ничего не писал до конца. Потом — психиатрическая больница. А 23 февраля 1987 года Слуцкий умер.

Родился он, кстати, 7 мая (День создания вооружённых сил РФ).

Вы никогда не читали ничего подобного. Стихи Бориса Слуцкого — не привычные «столбики» Пушкина или Есенина, а нечто совсем иное. Его стихи некрасивые, их не спеть, не прочитать на праздничном концерте. «Мелко рубленный» синтаксис, нечёткие рифмы, шокирующие образы. Стихи Слуцкого — руины после бомбёжек, кровавые сгустки на пыльной дороге. А ещё — высококлассная литература.

«Кёльнская яма» из тех стихотворений, которые сделали Слуцкому имя. Рассказ ведётся от лица пленных, сидящих в глубокой яме и пухнущих с голоду. Раз в день в яму сбрасывают живую лошадь, пленные делят её между собой. Едят. От лица пленных Слуцкий обращается к немцам:

О граждане Кёльна, как же так?   
Вы, трезвые, честные, где же вы были,    
Когда, зеленее, чем медный пятак,
Мы в Кёльнской яме  
с голоду выли?

А потом совсем страшное:

О вы, кто наши души живые
Хотели купить за похлёбку с кашей,
Смотрите, как, мясо с ладони выев,
Кончают жизнь товарищи наши!

Оканчиваются стихи духоподъёмным, но совершенно не патетичным постулатом:

Землю роем,
скребём ногтями,
Стоном стонем
в Кёльнской яме,
Но всё остается — как было, как было! –
Каша с вами, а души с нами.

Иосиф Бродский не любил советских поэтов. Ни Маяковского, ни Есенина. Из современников, кроме своих друзей Кушнера и Рейна, выделял разве что Высоцкого. И Слуцкого. Бродский начал писать стихи только потому, что однажды прочёл Слуцкого, он говорил: «Именно Слуцкий, едва ли не в одиночку, изменил звучание послевоенной русской поэзии…»

Последнею усталостью устав,
Предсмертным умиранием охвачен,
Большие руки вяло распластав,
Лежит солдат.
Он мог лежать иначе,
Он мог лежать с женой в своей постели,
Он мог не рвать намокший кровью мох,
Он мог…
Да мог ли? Будто? Неужели?
Нет, он не мог.
Ему военкомат повестки слал.
С ним рядом офицеры шли, шагали.
В тылу стучал машинкой трибунал.
А если б не стучал, он мог?
Едва ли.
Он без повесток, он бы сам пошёл.
И не за страх — за совесть и за почесть.
Лежит солдат — в крови лежит, в большой,
А жаловаться ни на что не хочет.

«Не рвать намокший кровью мох». От боли. На такие нюансы способен только очень большой поэт. Слуцкий писал о войне грозно, не щадя читателя.

Были у него и мощнейшие околовоенные стихи. Его перу принадлежит одно из самых загадочных стихотворений XX века — «Бухарест». Про то, как советский капитан пытается забыть жену с помощью услуг румынской проститутки, которая внешне похожа на супругу. Слуцкий рисует жуткую картину с заснеженным Бухарестом, холодными подъездами и всякими резкими, неприятными звуками. Что случилось с женой капитана, зачем Слуцкий так открыто описывает половой акт, и что означают слова «нет» и «никогда», которые девушка должна твердить по требованию грубого клиента? Отыщите «Бухарест» в сети и прочтите, сделайте свои выводы.

Но Слуцкий писал не только о войне. Он писал и пронзительные философские стихи. Если у вас есть любимое дело, которое у вас не получается, или вам кто-то или что-то мешает, то вот:

Я строю на песке, а тот песок
ещё недавно мне скалой казался.
Он был скалой, для всех скалой остался,
а для меня распался и потёк.
Я мог бы руку долу опустить,
я мог бы отдых пальцам дать корявым.
Я мог бы возмутиться и спросить,
за что меня и по какому праву…
Но верен я строительной программе…
Прижат к стене, вися на волоске,
Я строю на плывущем под ногами,
на уходящем из-под ног песке.

Слуцкий напряжённо жил. Болезненно. Дисциплина, твёрдая вера в коммунизм, работа. «Работа» — так названа одна из его книг. А потом он увидел развенчание культа личности Сталина. Разочарование. Ужасные головные боли. Они ему спать не давали. Война не давала ему спать. Спасала Таня. Но жизнь отняла и её. Последние стихи Слуцкого — страшная нежность, которой и близко до этого в его творчестве не было:

Мне легче представить тебя в огне, чем в земле.
Мне легче
взвалить на твои некрепкие плечи
летучий и лёгкий,
вскипающий груз огня,
как ты бы сделала для меня.
Мы слишком срослись. Я не откажусь от желанья
сжимать, обнимать негасимую светлость пыланья
и пламени
лёгкий, летучий полёт,
чем лёд.
Останься огнём, теплотою и светом,
а я, как могу, помогу тебе в этом.

Борис Слуцкий немного не дожил до распада СССР. Хотя, безусловно, понимал, к чему всё идёт. Не мог не понимать. Умер Слуцкий. А потом умерли поэты-фронтовики Давид Самойлов, Булат Окуджава, Александр Межиров… Это поэты, знавшие освободительную войну в лицо, умевшие говорить о войне без купюр и ангажированности, не выбиравшие выражений. Они были гарантами отношения общества к войне, как к войне. Без истерик и помпезности. Они ушли. А потом…

Напоследок стихи Слуцкого, которые вы никогда не забудете.

КАК УБИВАЛИ МОЮ БАБКУ

Как убивали мою бабку?
Мою бабку убивали так:
Утром к зданию горбанка
Подошёл танк.
Сто пятьдесят евреев города
Лёгкие
От годовалого голода,
Бледные от предсмертной тоски,
Пришли туда, неся узелки.
Юные немцы и полицаи
Бодро теснили старух, стариков
И повели, котелками бряцая,
За город повели, далеко.

А бабка, маленькая,
словно атом,
Семидесятилетняя бабка моя,
Крыла немцев, ругала матом,
Кричала немцам о том, где я.
Она кричала:
— Мой внук
на фронте,
Вы только посмейте,
Только троньте!
Слышите,
наша пальба слышна!

Бабка плакала и кричала,
И шла.
Опять начинала сначала
Кричать.
Из каждого окна
Шумели Ивановны и Андреевны,
Плакали Сидоровны и Петровны:
— Держись, Полина Матвеевна!
Кричи на них! Иди ровно!
Они шумели:
— Ой, що робыть
З отым нимцем, нашим ворогом!

Поэтому бабку решили убить,
Пока ещё проходили городом.
Пуля взметнула волоса.
Выпала седенькая коса.
И бабка наземь упала.
Так она и пропала.